В числе паломников монастыря был и я со своей матерью-старушкой. Еще в 20-х годах XIX столетия, будучи молодой девушкой, посещала она эту святую обитель со своими родителями, симбирскими помещиками. И на этот раз она еще пожелала посетить ее на склоне лет своих, как святое место, где так много в молодости своей ею было пролито пред Богом чистых слез и упований на Всемогущего Творца, Которого она просила о ниспослании ей лучшей доли в этом греховном мире.

Ближайшим притяжением в то время к Саровской пустыни, как рассказывала мне моя мать, было пребывание там местного пустынника о. Серафима. К нему-то и стремились все на поклон и, главным образом, на совет, как жить и поступать людям в миру при сношении себя с окружающим обществом. О. Серафим на все вопросы давал своим паломникам категорические ответы: “Жить в мире и согласии со всеми людьми и пребывать в вере и уповании к Богу, Творцу нашему”.

За этими советами к пустыннику шли тогда все: и простолюдин, и вельможа, и военный, и статский, — и все находили здесь удовлетворение своих вожделений. О. Серафим принимал всех без исключения. Для него не было разницы в людях. Он говорил, что “мы все равны пред Богом; одни люди стремятся к возвышению себя пред другими, точно в этом есть все блага нашей жизни, чтобы быть на высоте своего положения на земле, забывая притом высоту будущей жизни, которую нужно заслужить пред Богом добрыми делами на земле”.

Выслушивая эти святые речи пустынника, крепостники становились иногда гуманнее к своим рабам, а крепостные — терпеливее к их притеснениям. И так смягчалось зло и приобретало больше прав добро.

Приемы о. Серафим совершал у себя в келье, в лесу, где он постоянно жил в одиночестве. К нему направлялись за благословением и советом все богомольцы Саровской пустыни.

Для успокоения наиболее страждущих душ, бывавших у него на совете, о. Серафим нередко вместе с ними, как у себя в келье, так и вне ее, перед образом Богоматери, как заступницы всех скорбящих и угнетенных, коленопреклоненно совершал теплые и слезные молитвы. И так проводились все дни пустынника со своими паломниками. Так успокаивал он всех скорбящих и болящих душою и сердцем. И не было примера, чтобы он отказал кому-нибудь в своем совете.

“Если они пришли ко мне, то, стало быть, нуждаются в моей молитве перед Господом, — говорил о. Серафим, — и поэтому я не могу отказать им в том, на что имеет право всякий человек, даже будь он закоренелый злодей. Господь простил и разбойника при его раскаянии о своих делах...”

Нужно было удивляться только всей выносливости и терпению о. Серафима по выслушиванию всех скорбей и нужд его паломников, тысячами приходивших к нему во время каждого лета. Как только мог переносить один человек все излияния скорбей и болезней душевных целой округи в несколько губерний? Присматриваясь к этому мысленно, действительно, приходится думать так, как говорили все паломники: “Ему Бог помогал в этом”.

В 60-х годах, когда я впервые был в Сарове, глубокая вера народа в святость о. Серафима, по моему личному наблюдению за этим, превосходила всякое представление. Так, например, могила св. пустынника перед алтарем самой церкви, с внешней стороны ее конечно, положительно была осаждаема всеми паломниками пустыни. Не огороженная ничем, с простым деревянным крестом и песчаною насыпью, на которой была положена тонкая, обыкновенная каменная плита, с простой надписью на ней о том, кто покоится под сим камнем, могила эта, можно сказать, прямо-таки расхищалась или разорялась всеми пришедшими к ней поклониться праху в Бозе жившего пустынника. Так, песок из-под плиты выбирался паломниками себе на память или на исцеление от их болезней прямо-таки горстями, и плита от этого часто опускалась в могилу и постоянно оттуда выдворялась братию монастыря на свое место при новом насыпании песчаного холма над могилой. Даже и самый-то крест над могилой о. Серафима пострадал от рук паломников, отдиравших от него  щепочки себе на память о посещении вечного приюта пустынника.

То же самое замечалось и в пустыни, в лесу, где еще оставалась в то время в целости, но без должного призора келья о. Серафима и та вековая сосна, перед которой он молился, стоя коленопреклоненно 1000 ночей кряду. Посетив это место в 1863 г., я заметил здесь, что келья о. Серафима с внешней стороны вся была изрезана ножами, бревна ее облуплены паломниками наполовину.

И все это делалось для того, чтобы что-нибудь святое взять себе на память об этом пустыннике и, если можно, исцелять этим болящих в своем месте людей.

Вера же в о. Серафима как угодника Божия и заступника перед Господом за всех скорбящих и болящих установилась тогда в народе в силу наглядных фактов исцеления им многих от разных недугов.

Одним из таких исцелений, как рассказывала мне мать моя, было исцеление о. Серафимом болящих глазами, приходивших к нему. Он давал им святой воды и велел промывать глаза ею в смеси с горячей водою, прибавляя в нее по нескольку капель св. воды. И исцеление болящих глазами шло массами.

Таким образом, как видно из всего, нами приведенного здесь, старец Серафим еще при земной его жизни всеми, знавшими его по личным свиданиям с ним, почитался как праведник Божий, вполне достойный имени святого угодника...

 “Миссионерское обозрение”. 1903 г., № 11

Надежда Аксакова, старица Шамординской обители, будучи уже в весьма преклонном возрасте, написала воспоминания о своем посещении Саровской пустыни в 1831 году. Ее воспоминания впервые были опубликованы в 1903 году, к прославлению преподобного Серафима.

Не могу теперь вспомнить, за дальностью времени, ближайших причин, побудивших отца моего и мать сняться с гнезда своего в Нижнем Новгороде и отправиться в Муромские леса, забрав с собою всю громадную семью и чуть ли не всю дворню...

Ехали мы на долгих... После каждого ночлега, после каждого привала все длиннее и длиннее становился поезд саровских богомольцев. Общего вида Саровской обители при въезде что-то не могу припомнить. Дело было, вероятно, к вечеру и мы, дети, вздремнули, прикорнув на колени старших.

В церковь мы попали лишь к обедне. Отца Серафима у служб не было, и народ прямо из церкви повалил к тому корпусу, в котором находился монастырский приют отшельника. К богомольцам примкнула и наша семья. Долго шли мы под сводами нескончаемых, как мне тогда казалось, темных переходов. Монах со свечей шел впереди. “Здесь”, — сказал он и отпер замок, висевший у низенькой узкой двери, вделанной вглубь толстой каменной стены. Нагнувшись к двери, старик проговорил обычное в монастырях приветствие: “Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас”. Но ответного “Аминь”, как приглашения войти, не последовало.

— Попробуйте сами, не откликнется ли кому из вас, — сказал старик вожатый, обращаясь к богомольцам.

Обычный возглас у закрытой двери повторил и отец мой, и другие... Отец Серафим очень любил Алексея Нефедовича Прокудина. Но и на его голос не послышалось ответа.

— Коли вам, Алексей Нефедович, не ответил, стало быть, старца-то и в келлии нет, — сказал монах. — Идти, разве, понаведаться под окном, не выскочил ли он, как послышался грохот вашего поезда на дворе.

Мы вышли за седеньким вожатым и, обогнув угол корпуса, очутились на небольшой площадке, под самым окном отца Серафима. На площадке этой между двумя древними могилами действительно оказались следы от двух обутых в рабочие лапти ног.

— Убег, — озабоченно проговорил седенький монашек, смущенно поворачивая в руках ненужный теперь ключ от опустевшей келлии.

После панихиды отец игумен благословил нас, богомольцев, отыскивать отца Серафима в бору.

— Далеко ему не уйти, — утешал игумен, — ведь он, как и отец наш Марк, сильно калечен на своем веку. Сами увидите: где рука, где нога, а на плечике горб. Медведь ли его ломал... люди ли били... ведь он что младенец — не скажет. А все вряд ли вам отыскать его в бору. В кусты спрячется, в траву заляжет. Разве сам откликнется на детские голоса. Забирайте детей-то побольше, да чтоб наперед вас шли.

— Непременно бы впереди бегли! — кричал еще игумен вослед уже двинувшейся к лесу толпе.

Весело было сначала нам одним, совсем одним, без присмотра и без надзора, бежать по мягкому, бархатному слою сыпучего песка. Лес же становился все гуще и рослее. Нас все более и более охватывало лесной сыростью, лесным затишьем и терпким непривычным запахом смолы. Под высокими сводами громадных елей стало совсем темно... По счастью, где-то вдалеке блеснул, засветился солнечный луч между иглистыми ветвями, и скоро все врассыпную выбежали на зеленую, облитую солнцем поляну.

Смотрим — около корней отдельно стоящей на полянке ели работает, пригнувшись чуть ли не к самой земле, низенький, худенький старец, проворно подрезая серпом высокую лесную траву. Серп же так и сверкает на солнечном припеке.

Заслышав шорох в лесу, старичок быстро поднялся, насторожившись, посмотрел в нашу сторону и затем, точно вспугнутый заяц, проворно шарахнулся к чаще леса. Но он не успел добежать, запыхался, робко оглянувшись, юркнул в густую траву и скрылся у нас из виду.

Тут только вспомнился нам родительский наказ при входе в бор, и мы чуть ли не в двадцать голосов дружно крикнули: “Отец Серафим! Отец Серафим!”

Случилось как раз то, на что надеялись монастырские богомольцы: заслышав неподалеку от себя звук детских голосов, отец Серафим не выдержал, и голова его показалась из-за высоких стеблей лесной травы. Приложив палец к губам, он умильно поглядывал на нас, как бы упрашивая ребяток не выдавать его старшим, шаги которых уже слышались в лесу.

Непригляден был вид лесного отшельника. Смоченные трудовым потом желтоватые волосы пустынника мягкими прядями лежали на высоком лбу; искусанное лесной мошкарой лицо его пестрело запекшимися в морщинах каплями крови. Но когда, протопав к нам дорожку через всю траву, он, опустившись на траву, поманил нас к себе, крошка наша Лиза первая бросилась старичку на шею, прильнув нежным лицом к его плечу, покрытому рубищем.

— Сокровища, сокровища, — приговаривал он едва слышным шепотом, прижимая каждого из нас к своей худенькой груди.

Мы обнимали старца, а между тем замешавшийся в толпу детей подросток, пастушок Сема, побежал со всех ног обратно в сторону монастыря, зычно выкрикивая:

— Здесь, сюда. Вот он... Вот отец Серафим. Сю-да-а!

Нам стало стыдно. Чем-то вроде предательства показались нам и выкрикивания наши, и наши объятия. Еще стыднее стало нам, когда две мощные запыхавшиеся фигуры, не помню, мужчин или женщин, подхватили старца под локотки и повели к высыпавшей уже из лесу куче народа. Опомнившись, мы бросились вдогонку за отцом Серафимом...

Опередив своих непрошеных вожатых, он шел теперь один, слегка прихрамывая, к своей хибарке над ручьем. Подойдя к ней, он оборотился лицом к поджидавшим его богомольцам. Их было очень много.

— Нечем мне угостить вас здесь, милые, — проговорил он мягким сконфуженным тоном домохозяина, застигнутого врасплох среди разгара рабочего дня. — А вот деток, пожалуй, полакомить можно, — вспомнил он, как бы обрадовавшись собственной догадке. И затем, обратившись к нашему старшему брату, сказал: — Вот у меня там грядки с луком. Видишь. Собери всех деток, нарежь им лучку, накорми их лучком и напои водой из ручья.

Мы побежали вприпрыжку исполнять приказание отца Серафима и присели между грядками на корточках. Лука, разумеется, никто не тронул. Все мы, залегши в траве, смотрели из-за нее на старичка, так крепко прижавшего нас к груди своей. Получив его благословение, все богомольцы стали поодаль почтительным полукругом и так же, как и мы, смотрели на него издали.

Много было тут лиц, опечаленных недавним горем — большинство крестьянок было повязано в знак траура белыми платками. Дочь старой няни нашей, недавно умершей от холеры, тихо плакала, закрыв лицо передником.

— Чума тогда, теперь холера, — медленно проговорил пустынник, будто припоминая про себя что-то давно-давно минувшее.

— Смотрите, — громко сказал он, — вот там ребятишки срежут лук, не останется от него поверх земли ничего... Но он поднимется, вырастет сильнее и крепче прежнего... Так и наши покойнички — и чумные, и холерные... и все восстанут лучше, краше прежнего. Они воскреснут. Воскреснут. Воскреснут, все до единого...

Не к язычникам обращался пустынник с вестью о воскресении. Все, тут стоявшие, твердили смолоду “о жизни будущего века”. Все менялись радостным приветствием в “Светлый день”. А между тем это громкое “воскреснут, воскреснут”, провозглашенное в глухом бору устами, так мало говорившими в течение жизни, пронеслось над поляной как заверение в чем-то несомненном, близком.

Стоя перед дверью лесной своей хижинки, в которой нельзя было ни встать ни лечь, старец тихо крестился, продолжая свою молитву, свое немолчное молитвословие... Люди не мешали ему, как не мешали непрестанной его беседе с Богом ни работа топором, ни сенокос, ни жар, ни холод, ни ночь, ни день.Молился и народ.

Отец Серафим поманил к себе Прокудина рукой:

— Скажи им,— сказал он, — сделай милость, скажи всем, чтоб напились скорей из этого там родника. В нем вода хорошая. А завтра я буду в монастыре. Непременно буду.

Когда все, утолив жажду, оглянулись, отца Серафима уже не было на пригорке перед его хибаркой. Только вдали за кустами шуршал серп, срезая сухую лесную траву.

В обратный путь к монастырю мы шли уже одни. При выходе из лесной темноты сестренка моя Лиза — та самая, которую так обнимал отец Серафим, называя ее сокровищем, —  крепко сжала мою руку и, взглянув мне в лицо, проговорила: “Ведь отец Серафим только кажется старичком, а на самом деле он такое же дитя, как ты, да я. Не правда ли, Надя?”

Много с тех пор видала я и умных, и добрых, и мудрых глаз... но никогда с тех пор не видала я таких детски ясных, старчески прекрасных глаз, как те, которые в это утро так умильно смотрели на нас из высоких стеблей лесной травы. В них было целое откровение любви...

“Отшельник первой четверти XIX столетия и паломники его времени.

Из детских воспоминаний о Преподобном Серафиме Саровском”. Вильно, 1903.